О личном пространстве

Это понятие в ограниченных дозах влилось в отечественный быт и русский язык с легкой руки наших американских братьев. К американским концептуальным примочкам, будь то политкорректность, самореализация или уплата налогов, россиянин относится с разумным скепсисом: хорошо, но не для наших широт. Достаточно втиснуться в маршрутку на окраине Москвы, чтобы расстаться с иллюзиями и осознать, что твое личное пространство – внутри тебя (а не наоборот). Впрочем, еще до распространения маршруток, в самых что ни на есть советских автобусах противникам тесноты издевательски рекомендовали пересаживаться в такси. С другой стороны, согласно классической «Бриллиантовой руке», наши люди на такси в булочную не ездят. Вывод логически неотвратим: наши люди предпочитали коллективное пространство, своеобразный материализованный бульон юнговского коллективного бессознательного. И все-таки.

Поживший в отдельной квартире по своей воле не вернется в коммуналку. Как говорил царь Соломон, многие знания несут многие печали. И точно, излишне знать, какого цвета подштанники у твоих соседей, и что они кушают на обед, и как именно в полемическом пылу называют своих детей. Да, конечно, все тайное становится явным, и порядочному человеку нечего скрывать от своего народа. Но не все, что нечего скрывать, хочется афишировать. Постепенно кристаллизуется два-три ящика совсем своего (от лифчика до дневника). Внутренняя гармония рабочего стола (двух – физического и виртуального), которую не хотелось бы никому разъяснять. Интервалы времени в течение суток (возможно, менее минуты каждый), когда не надо никак выглядеть. В своей комнате, в лифте, особенно когда он едет вверх. А иногда и в вагоне метро. Как говорят мудрые дети, «я в домике».

Со временем (по мере роста коллективного благосостояния) и отдельные квартиры почкуются и разворачиваются в величественную западную формулу (n + 1), где с предельной отчетливостью выражены пропорции и приоритеты новейшей эпохи: n – по количеству членов семьи – личных пространств + 1 коллективное.

В мою комнату мать входила без стука. В комнату своей дочери я вхожу, постучав, а если забываю постучать, мне об этом напоминают.

Давайте попробуем количественно замерить ценность личного пространства, точнее, рост этой ценности. Например, выбирая между купе и плацкартом, ты, по сути, размышляешь над арендой двери. Дверь превращает участок вагона в условно (потому что на четверых) личное пространство. С точки зрения советского человека, сомнительное преимущество, что и выражается в незначительном росте цен. По воспоминаниям пользователей Интернета, плацкарт Москва – Владивосток – 63 р., купе – 79. Москва – Ленинград, соответственно, 10 и 12. Сегодня ценовой разрыв в среднем вдвое. То есть – вдумайтесь – половина цены купейного билета уходит в дверь. Таким образом начинаешь понимать, что речь идет все-таки не об импортной фикции, а о глубокой накопившейся усталости от неправильно организованного пространства.

Что интересно, в коллективном и индивидуализированном пространстве изменяется соотношение слова и дела. Ну, насколько я наблюдал и готов обобщить.

В не таком уж далеком прошлом глубокие конфликты между близкими людьми редко происходили из слов. Гораздо чаще – из поступков. Например, родители отказались прописать молодую невестку. Или отказали в сумме денег в критический момент. Если этот отказ тверд, то и последствия его серьезны и труднообратимы. Получается трещина на долгие годы, если не навсегда.

С другой стороны, со словами все-таки ситуация не была такой уж гибельной. Мы не говорим сейчас о таких чрезвычайно грустных и запущенных семейных историях, когда отношения, по сути, умерли и слова только оформляют эту смерть. Нет, речь идет о конфликте по живому, когда разлад мучает участников. Слова удавалось как-то разрядить, загладить. Наряду с широко известной, но очень архаичной пословицей «Слово не воробей…» в ходу была другая, подлинно народная и более современная: «Языком (извиняюсь) хоть всю ж..у вылижи, а рукам волю не давай». Она констатировала падение энергетики слов, что куда романтичнее заметил Николай Гумилев в начале прошлого века в стихотворении «Слово». Скажем так – слова задевали, ранили, но не убивали. Они лежали в основе ссор и перемирий.

Сегодня все иначе. Даже самый близкий человек – пока я его об этом не спросил – не вправе залезать ко мне в ум, сердце и душу и учить меня жить. Причем, заметим, без оскорблений, без угроз, не повышая тона. Со стороны наш разговор может выглядеть вполне благодушно и мирно, но вызванная им трещина может оказаться весьма глубокой. Не будем сгущать краски. Скажем так, эта экспансия может вызвать очень твердый ответ типа «не поступай так больше», наподобие желтой карточки в футболе. Повторное нарушение может иметь необратимые последствия – вполне, однако, благообразные на вид.

Внутренняя логика проста: ты нарушаешь мое личное пространство – следовательно, ты либо не уважаешь его как категорию, либо не уважаешь лично меня. В любом случае с тобой нельзя иметь дело. Старый канон: любовь превыше уважения. Новый: без уважения нет любви.

И, наконец, парадоксальным образом поступок, даже недружелюбный (см. выше), не имеет таких страшных последствий, как раньше. Расшифровка этого тоже прозрачна: твой поступок – твое право, и я уважаю тебя и твой поступок. Например, я женюсь на ком хочу, а ты прописываешь на свою площадь кого хочешь. В новых координатах не нарушены никакие базовые принципы; есть лишь организационные проблемы, которые можно так или иначе разрулить.

Сама логика сопоставления предполагает вывод, что лучше. Заминка в том, что у нас нет общего инструмента для замера. Скажу лишь, что я, человек пожилой, предпочитаю, однако, новое, встраиваясь в него не без труда, но с удовольствием. Это вкусовое предпочтение не очень много, но значит.